Но это другая история, к Мите Вощинину никакого отношения не имеющая. Но зато хорошо помнится Митенькин дед – профессор Медников. И вроде бы фамилия эта знакома не только Вощинину, но и Федорчуку... И точно, в девяносто третьем году в музее университета повесили его портрет. Крупная величина был Сергей Викентьевич, и в науке, а потом и в русской эмиграции. Один из идеологов сменовеховства и вечный оппонент Ильина. И, кажется, что не знает Вощинин, но известно Федорчуку, убьют деда в Париже фашисты, потому что старик примкнет к сопротивлению. Дед во многом повлиял на внука, привил ему любовь к языкам, к чтению умных книжек, к размышлению.
Разумеется, Виктор осознавал, что этот мальчишка начитаннее, образованнее и эрудированнее его, кандидата технических наук Виктора Ивановича Федорчука, физика и кибернетика, колбасного короля. Осознавал и по-своему даже завидовал, и тем более негодовал на этого обормота, сунувшего голову тигру в пасть. Ну, надо же было додуматься, купиться на сладкие сказки энкэвэдэшников! Безумие и бред! Но ведь не он один! И Цветаева с мужем ее и многие другие... Что ими двигало?!
"Это самое и двигало", — посмотрев на все это безобразие, так сказать, изнутри, грустно констатировал Федорчук. Не деньги, не чины и награды, а глупый идеализм, помноженный на максимализм юности. Увы.
Вощинин-младший пережил в Харькове вместе с семьей две революции и большевицкое правительство Украины, о чем в памяти, впрочем, остались какие-то нечеткие сумбурные образы. А потом профессор Медников перевез семью в Крым, который запомнился куда лучше, и Митеньку перевели в кадетский корпус. Кадет – на палочку надет. Самое смешное, что Витька Федорчук тоже хотел было идти в Нахимовское училище, пока там батя работал. Но не получилось. После смерти отца мама решила переехать в Москву, пару лет они прожили в столице, потом вернулись в Питер, но желание стать военным уже пропало. Витька увлекся книгами про шпионов и дипломатов.
А вот Вощинин вкусил все кадетские прелести. И в Крыму, пока там был Врангель, и позже в Галиполи, куда семья эвакуировалась вслед за белогвардейцами, и в Югославии, в Крымском кадетском корпусе. Но вместо того, чтобы стать "злостным белогвардейцем", Дмитрий получил прививку от белого дела. В 1927 Вощинин окончил кадетский корпус, в этом же году дед решил перебраться в Париж. Стал сотрудничать со "сменовеховцами", регулярно писал статьи, призывающие сотрудничать с Советской Россией. Дмитрий, который совмещал учебу в Сорбонне с военно-научными курсами, был сторонником деда и даже помогал ему в написании нескольких статей. Дурачок ты, Митька, ой дурачок! А потом... За что боролись, на то и напоролись, как говорится. В кафе к Дмитрию подсел один человек с неприметным лицом.
— Месье Вощинин? Дмитрий Юрьевич? Я, видите ли, в известном смысле являюсь поклонником вашего таланта...
Так Дмитрия завербовали чекисты. Внедрили в РОВС, от чего пришлось разругаться с дедом вдрызг. Бедного старого профессора едва удар не хватил. Может быть, стоило ему сказать? Но это Федорчук полагал, что стоило. Точнее, он твердо знал, что стоило послать "товарища в штатском" куда подальше. И не потому, что Федорчук так любил белогвардейцев. Откуда ему было их любить? Просто пришлось соприкоснуться некогда с "Ведомством", и воспоминания о нем были не самыми лучшими.
А вот теперь Вощинин со спецзаданием в Амстердаме. С паспортом своим, а еще на имя некого грека, в имени которого так явственно виден перевод имени Вощинина и фамилии его деда. Дураки белогвардейцы, нельзя же так прокалываться. А вдруг кто переведет ненароком. Ну, какой из этого Вощинина грек? Федорчук наконец-то нашел зеркало и не без удовольствия рассматривал отражение. Нет, этот белогвардеец ему положительно нравится. Молодость, молодость, как давно это было. Мне бы в молодости такую рожу... Здесь порода за версту чуется, шутка ли, еще при Алексее Михайловиче род в русской истории отметился. Утонченное лицо, серые глаза, "губы твои алые, брови дугой", небольшие усики. "Поручик Голицын", одним словом. И русые волосы, аккуратно подстриженные с боков, сейчас растрепанные – со сна – но обычно уложенные. Женщины от такого красавца должны падать штабелями, и падали, разумеется. Не без этого.
"А вот за волосы отдельное спасибо! Кто бы ни подсадил в тело этого белогвардейского чекиста, спасибо тебе!" — Пропала лысина, которую Федорчук "заработал" к тридцати годам, и которую даже к пятидесяти терпеть не научился.
"Кто же меня сюда засунул? Как это у сына в книжках называется? Точно – попаданец. Или нет, попаданец, про кого Степка на днях рассказывал, десантник, которого занесло во времена Святослава. Кто же эту книгу написал, кто-то из Запорожья? Да не о том думаю, разъетить твою мокрым кверху! Надо думать о другом. От дядьки Миколы, прапорщика Прокопенко привет, не иначе. Что он там вчера говорил? Я не за тобой, тебя другое ждет. Дождалось, однако. А вот что теперь делать? Налево пойдешь – в НКВД попадешь, направо пойдешь – к белогвардейцам попадешь, прямо пойдешь... А не пойти ли пока из номера? Скажем, позавтракать?"
Одеваясь, Виктор подумал, что современная ему одежда была – или будет? — гораздо удобнее. Особенно выпукло это проявилось, когда вместо привычных носок обнаружилась странная конструкция, похожая на миниподтяжки. Хорошо хоть сами носки оказались шёлковыми. С большим удовольствием он бы облачился сейчас в привычные вельветовые джинсы и свитер из ангорки, чем в эту темно-синюю тройку. Хотя костюм, спору нет, был хорош, теперь – тьфу ты! — не теперь, а сильно потом таких уже делать не будут. Этот Вощинин, надо признать, и вообще обладал хорошим вкусом, но, с другой стороны, такой костюм обязывает. Влез в сбрую, пожалуйте и уздечку, в смысле галстук... Господи, а рубашка-то с запонками. Никогда их не носил. Где они лежат? Ага, на тумбочке. А это что рядом? Э... похоже на булавку для галстука... И, значит, хорошо еще, что не пришлось надевать фрак. Так, а что у нас с деньгами? Память Вощинина услужливо подсказала, где лежит кошелек и что можно купить на имеющиеся в наличии карбованцы.
"А хорошо тут живут, — подумал Федорчук, ознакомившись с "прейскурантом". — Цены не то, что в Киеве".
Виктор открыл дверь номера и, насвистывая любимую "Пора-пора-порадуемся", вышел в коридор.
(3)
За внутренним монологом, переходящим по временам в диалог с самим собой – ну, полная клиническая картина шизофрении, доктор! — Олег даже не заметил, как вышел из номера, закрыл дверь на ключ и, поигрывая деревянной грушей, к которой был прикован здоровый, едва ли не амбарный, ключ, двинулся к лестнице. Опомнился уже на ступеньках. Удивился, что не направился к лифту, но вовремя вспомнил, — оного в здании покамест нет, — и, покачав головой, пошел вниз.
В вестибюле Олег присмотрел себе уютное кресло под пальмой в здоровенном горшке, порадовался мысленно, что в довоенной Европе курить в общественных местах еще не запретили, и махнул рукой кельнеру из ресторана.
— Оберст! — крикнул по-немецки, закуривая. — Кофе и рюмку коньяку.
И в этот момент по лестнице в вестибюль спустился еще один гостиничный постоялец – симпатичный молодой мужчина в хорошем синем костюме с каким-то "плывущим" взглядом синих же глаз и...
"Я брежу?"
Настолько типичный представитель своего народа — "А какого кстати? Француз или русский из бывших?" — и своей эпохи (у него даже усики белогвардейские имели место быть) насвистывал одну очень знакомую мелодию... Такую знакомую, и такую...
"Он? Или просто почудилось?"
И к слову, если не почудилось, то кто, Витя или Степа? И что теперь делать? Ведь не кинешься же ему на шею с воплем, узнаю, дескать, брата Шуру!
Между тем, мужчина остановился посередине вестибюля и осмотрелся кругом, как бы в поисках знакомых. Времени на размышление не оставалось, и Олег сделал первое, что пришло в голову. Положив ладонь правой руки на левую, он поджал большой палец и мизинец, и слегка – как бы совершенно случайно, или в задумчивости – пошевелил тремя средними пальцами именно в тот момент, когда взгляд насвистывающего незнакомца скользнул по нему. И не ошибся, похоже, его поняли! Незнакомец, уже было прошедший мимо, резко повернул голову, фиксируя взгляд. Олег еще раз шевельнул пальцами. И сигнал оценили!
Мужчина сделал еще пару шагов в направлении дверей ресторана, но затем остановился, как бы вспомнив о чем-то, что следовало сделать теперь же, пока он находится еще в фойе, и повернул в сторону стойки портье.
— Простите, любезный, — обратился он к портье по-французски. — Не было ли почты для Димитриоса Халкидиса из тридцать второго номера?
Портье напрягся. По-видимому, он был не силен в языке Расина, но после краткой напряженной борьбы с лингвистическим кретинизмом, вдруг улыбнулся, и, с облегчением кивнув постояльцу, обернулся к деревянным ячейкам с номерами.
